Павел Торубаров - Без единого выстрела[сборник]
Сказка
Попал раз Бродяга к бюрерам. Когда, где и как — не спрашивайте его. Он такими тайнами все одно не поделится.
И вот. Посадили его карлики в клетку, а сами потопали какие–то свои обряды языческие проводить. Смотрит Бродяга — диву дается. Сидят бюреры вокруг красного половичка. Кругленький такой половичок, симпатичный. Сидят — раскачиваются. А над ними водит хоровод всякий хлам: болтики–гаечки, стеклышки–бумажки, гильзы–железячки. Что за мудреный ритуал, ломает голову Бродяга…
Постепенно затянули карлики вой. И все громче, громче. Передернул плечами наш пленник: хоровод хлама от воя того поднялся под самый потолок, закружился так, что слился в широкое такое кольцо — юпитер со своими поясами обзавидуется!
И вдруг — бах! Тишина вакуумная ударила Бродягу в перепонки барабанные. Замер хоровод.
А потом внезапно обрушился весь хлам в центр коврика. Что тут началось! Гайки не пускают к коврику гильзы — сталкиваются, рикошетят друг о друга; стеклышки–бумажки рвут в клочки, а сами рассыпаются от ударов железячек. Грохот поднялся неописуемый! Рухнуло все на пол.
Зажмурился Бродяга, уши ладонями прикрыл. Испугался.
Долго так сидел — прислушивался. Ничего, вроде. Открывает глаза: мать чесна! Кружок карликовский превратился в кашицу кроваво–черную: посекло лилипутов противных хламом с потолка. А коврик круглый — чистенький. Ни один захудалый осколочек на него не упал! Ни один бумажный клочёчек не опустился!
А у клетки стоит бюрер. Противный — сил нет рассматривать. На пленника пялится. И глаза такие грустные–печальные.
Защемило у Бродяги под ложечкой.
— Что за кручина приключилась, образина? — приободряясь от такого поворота событий, спрашивает его Бродяга.
— Напрасно Вы, уважаемый, меня образиной обзываете! — обиделся карлик. — Видели Преодоление? — и башкой двинул в сторону кашицы.
— Так вот как это у вас тут называется? — удивился пленник. — Ну, видел, вроде.
— Плохо, — потупился бюрер. — Никто не должен этого видеть. Только сами Преодоленцы.
Теперь я вынужден Вас отпустить.
— Во как? — Бродяга от изумления глазами многострадальными быстро–быстро заморгал.
— Вы изволили влезть в наш монастырь со своим примитивным непониманием, — вздохнув, продекларировал заученное карлик. — Мы Вас торжественно изгоняем.
С этими словами бюрера прутья сталкеровой темницы развалились. Вот так и выжил смельчак-Бродяга. А что оставалось? Сунул нос не в свой огород — получил
по кончику. А что понятного мало узрел — дык то даже лучше: пересказать кому–то не сможет.
И тайна бюрерова Преодоления снова будет спасена…
Начало начал
Притча. Читать ночью у костра за тушенкой.
Когда–то давным–давно, когда мама и папа Бродяги играли в песочнице и засыпали на руках, жил на свете Сталкер. Ходил за хабаром, отстреливал крыс–мутантов, крался у аномалий и о Монолите мог только мечтать: очень, очень далек был от него Монолит. И пройти к нему было нельзя.
А в один прекрасный день стало можно.
Задумался Сталкер крепко: а ну, как не дойдет? А вдруг миф это все? Или хитрая легенда, заманивающая легковерных на гибель лютую? Но Сталкер был мудр и расчетлив не по годам.
Засучил рукава, прислонил верный «калаш» к табурету и нажал на «Power».
Долго потел он у экрана мерцающего. Много кофе с тех пор утекло, да много сигарет в бычки обратилось. Да только не потянул Сталкер взваленный крест. Откинулся на табурете тихонечко.
Стали Сталкера разыскивать торговцы да туристы страждущие: как же без опытного–то жить дальше. Нашли. Опечалились. Погребли. Заинтересовались трудом предсмертным. Стали вникать–соображать. Ругались сильно, побили даже кого–то. Но — закончили!..
Ликовали в тот день все, от мала до велика! Знамо ли: сколько лет назад затеял Сталкер, пухом ему Зона, труд свой загадочный, а вон, только сегодня мудрые последователи до истины докопаться сумели.
И открыли мудрецы люду праздному тайну великую: есть он, Монолит–то! Камень это
природы непознанной, исполняющий сокровенное, из сердца человеческого извлеченное. А потому — священен он! И только мудрец, знающий точно о сокровенном в сердце своем, способен приблизиться к Нему, да вровень с ним стать.
И решил люд боязливый: надобно Камень тот хранить! Чтоб не гибли кучками сорви–головы вездесущие, возомнившие себя мудрецами знающими.
И стал клан избранных священный Камень хранить–оборонять.
И подумал люд мыслящий: зачем Зона–то нужна человечеству многострадальному? Хватит с него и своих бед великих. Надо бы Зону ту стереть с лика Земного.
И призван был другой клан избранных долг сей перед цивилизацией выполнить.
И усомнился люд сомневающийся: вдруг помощь великая из той Зоны человечеству
тысячелетнему обернется? Надо бы разрешить мудрецам Зону познать.
И стала еще одна группа свободу в Зоне проповедовать…
Долго ли, коротко ли длилась история места сего загадочного. Да только пришел как–то в Зону Бродяга. Не захотел он ни Камень от людей прятать–сторожить, ни долг перед человечеством справлять, ни свободу познания зонного проповедовать, — стал он просто в Зоне той жить…
Тоска по отраде
Бродяга очень любил дождь. Особенно затяжной. Бывало, выйдет из схрона, подставит лицо тугим струям, руки раскинет. Стоит — балдеет. И плевать, что радиоактивным дождь в Зоне слывет: давно уж облысел Бродяга, да и мужское свое начало не проверял уж годков пять, как пришел сюда. И не тянуло чего–то. Да и боязно: вдруг и впрямь — иссох порох в пороховницах сталкерских. Горе. А так, в неведении оно и полегче: авось, сможет, ежели понадобится. Только вот надеяться на то он уж давно бросил. И то верно — найдутся в Зоне и поважнее дела…
Дождь. В тайне ото всех считал его Бродяга кусочком счастья. Маааленького такого,
человеческого, личного своего счастья. Индивидуальной своей зонной отрадой. И не беда, что вечно хмурое, неприветливое здешнее небо в минуты дождя нависало над сталкерами стальным покрывалом. Бродяга просто закрывал глаза. И чувствовал струи. И улыбался.
Это неописуемо! И всегда — по–разному. Порой бьют капли по лицу, словно мошки на
автостраде, если высунуться в люк мчащегося автомобиля. Порой — касаются мягко,
щекотливо, словно осторожничают, как легкий «грибной» дождик в жаркий июльский день.
Иногда — «до нитки», словно в чан с ледяной колодезной водой ныряешь. А иногда — как брызги от веселого фонтана, пролетевшим ветерком игриво брошенные в лицо, и — им же — высушенные без следа…
Вот и в этот раз стоял Бродяга под дождем. Голову запрокинул, руки развел. Холодные капли вмиг слились в ручьи, побежали за шиворот, намочили майку, освежили спину, грудь…
И Бродяга чувствовал себя маленьким мальчишкой, скинувшим сандалии и бегающим, и прыгающим, кружащимся под этими мокрыми потоками. А шорох дождя по избитой аномалиями земле, по кривым иссушенным ветвям вымученных деревьев безжалостно заглушал его тихий, но счастливый, индивидуально отрадный зонный смех…
Псевдо–конец
Бродягу никто не видел уже с неделю. Ушел тогда в рейд — сказал, мол, постранствовать захотелось. И — тишина. А народ–то беспокоится: ну, как сгинул Бродяга с концами? Грустно.
На десятый день ввалился наш странник в бар вонючим грязным мешком. Ему сразу водочки поднесли, огурчик, за столик усадили аккуратненько… Все честь по чести. Обступили.
Молчат. Ждут.
Отдышался Бродяга. Откашлялся мощно. Стаканом по столешнице звякнул: мол, ну–ка повтори. Плеснули до краев. Сталкер опрокинул, крякнул довольно, поставил тару на стол мягко, беззвучно. Обвел собравшихся усталым взглядом.
— Ну? — не утерпел Модер.
— Хм… — Бродяга опустил голову. — И не знаю, с чего начать–то… Короче, это… Всё, короче.
Загомонили вокруг:
— Что — всё?
— Да ты по существу давай, по существу!
— Завязываешь что ль?
— Дык чего там стряслось–то?
Бродяга встал. Подбородок приподнял, зыркнул по сторонам и торжественно изрек:
— Кончилась мать-Зона, сталкеры. Всё!
Тишина…
— Бредишь, сталкер?
— Что за хрень??
— Давайте–ка его спать…
— Точно, налейте анти–грустинную и — баиньки!
Бродяга резко вскинул пятерню:
— Стоять! Вы что это удумали? Проспится Бродяга, и — адьё, всё забудет? Черта с два! — сталкер тяжело опустился на шаткий табурет, вновь грохнул рюмку о стол.
Налили. Опрокинул.